Это случается с ним впервые. Когда Ноа, прибывший в город рано утром, сваливается без задних ног прямо на заправленную кровать в номере местного отеля. Лили возвращается к нему в тот самый период, когда он еще не до конца осознает, что проснулся. Нечто между дремой и бодрствованием. Между реальностью, в которой давно взошла луна, и памятью, усердно забываемой подсознанием каждый день до текущего момента.
Ноа вытирает вспотевшие ладони о прохладную поверхность подушки и садится в постели, осоловело хлопая большими карими глазами. Она должна быть где-то здесь. Она не могла просто так взять и исчезнуть.
Тревожное, сжимающее грудную клетку чувство вины, было бы отлично, если бы ты осталось в прошлом, окей?
Он долго стоит у окна, вглядываясь в сизую темноту маленького городка, о существовании которого успел напрочь, пока мозг тщательно обрабатывал стадию отрицания случившегося ровно семнадцать лет назад, и все же единственное, что он видит, и что пугает его до усрачки – расширенные от ужаса глаза на неестественно бледном детском личике.
«Я принесла тебе флажок. Ты ведь так его хотел, верно?» - у Лили голос взрослой женщины, она не шепелявит из-за отсутствия двух передних зубов, напротив, каждое слово произносит ласково, как если бы являлась его любовницей, а не младшей сестрой. Как если бы все еще была жива.
Наверное, не стоит говорить о том, будто Ноа не боится. Все его тело сводит судорогой, а пальцы переплетаются в бешеной тряске, как в танце, однако усталость после долгого пути, бессонной ночи и бессмысленных скитаний поутру давит на плечи и вынуждает веки предательски тяжелеть при каждом взмахе ресниц. Колфилд возвращается в объятия подушек и одеял и моментально проваливается в поверхностный, беспокойный сон.
«Получи свой ебучий флажок, трусливый ублюдок», - ему чудится, словно он вновь и вновь слышит ее голос наяву, но распахивая глаза, каждый раз видит перед собой зияющую чернотой пустоту. Пугающее и одновременно пылающее облегчением ни-че-го.
Циферблат электронных часов навязчиво мигает без пяти четырьмя часами утра, бессовестно обозначая тот факт, что Ноа проспал почти сутки, сам себя вынуждая подняться в несусветную рань буднего дня, чтобы до кома в горле мучиться совестью.
«Ты молодец, что не потерпел до вечера и не взял с собой снотворное. Если это не высший пилотаж, то я тогда не знаю что вообще можно им назвать», - Колфилд рассуждает так, словно вообще когда-либо пробовал таблетки, помогающие быстро и без сновидений уснуть, а не отрубается без задних ног и с превеликим удовольствием, стоит отыскать любую более-менее мягкую поверхность.
Прикроватная лампа вспыхивает чрезмерно желтым, на взгляд Ноа, светом, бьющим по глазам своей ослепительной яркостью, и тени на бежевых стенах номера принимаются терзать его воображение так рьяно, как если бы всерьез собирались свести молодого журналиста с ума.
Он поднимается на ноги, остервенело, до нездоровой красноты, трет глаза и плетется в душ – смывать с себя остатки ночных наваждений.
«Тебе тепло, не так ли? Мне не было тепло, братик, мне отнюдь не было тепло», - Колфилд раздраженно мотает головой, и брызги воды летят с его волос, как с отряхивающегося пса.
- Да, вообще-то меня все устраивает, - зачем-то произносит он вслух, все еще уверенный в том, что у него жесть как разыгралось воображение, на которое он, кстати, никогда не жаловался, кто-нибудь, возьмите, пожалуйста, парня на хорошо оплачиваемую работу, если читаете это.
Струя кипятка обжигает кожу на плече, оставляя на ней красный ожог, когда Ноа судорожно тянется к рычажку с маленькой алой точкой, с целью немедленно его перекрыть.
- Твою мать! Зараза! – он ругается и хватается за плечо, чрезмерно резким прикосновением делая только хуже, и голый выскакивает из душевой кабины, а затем и из ванной, поскальзываясь на мокром, скольком полу и едва не разбивая затылок о дверной косяк.
- Да что ж за хрень! Кажется, пора полечить нервишки и слишком впечатлительную башку, - Ноа стучит согнутым указательным пальцем по лбу и смеется, правда все еще несколько нервно, вытирая мокрые пряди темных волос пушистым полотенцем. Но мысль о том, что эти видения слишком реалистичны, чтобы внедриться к нему в голову, что образ утонувшей много лет назад сестры, потерпевший некоторые значительные изменения, совсем не вяжется с образом той милой маленькой девочки, которую он неожиданно открыл для себя менее суток назад.
Колфилд беззвучно ступает по ворсистому ковру корридоров, проваливаясь в него толстой резиновой подошвой кроссовок, и старается не придавать особого значения тому, что произошло с ним минувшей ночью. Воображение, неприлично (и непривычно!) продолжительный сон, да еще не явившийся на встречу отшельник, живущий прямо в чаще леса – вот и все незамысловатые причины внезапно накатившего на него невроза. Ноа еще раз мотает головой, тараторя под нос слова, что могли бы его успокоить, и не испытывая больше никаких слуховых галлюцинаций, позволяет себе немного воспрянуть духом.
Воспоминания накрывают его волной законсервированного ужаса, Ноа цепенеет, глядя на то, как щуплые остатки давно двинувшегося по реке льда ослепительно сияют на рассветном солнце, и зачарованно не решается моргнуть. От порывистого, по-весеннему холодного ветра глаза начинают болеть и слезиться.
На ветхом причале, где уже очень давно не проводилось даже косметического ремонта, доски скрипят и осыпаются в воду, делая ее еще более мутной и непригодной ни для рыбалки, ни тем более – для плавания. В среду здесь ни души, и есть какая-то потусторонность в легком тумане, поднявшемся над поверхностью воды, и запредельной тишине, закладывающей уши, будто пушистый слой ваты.
Человеческая память – забавная штука: ты можешь забыть что-то очень важное, и все-таки рано или поздно оно начнет тебя терзать. Но куда забавнее совесть, особенно в тех случаях, когда она раздута в тебе до вселенских масштабов. Ноа сжимает кулаки и бредет к покосившейся на почти отсутствующих волнах старой деревянной лодке, носком кроссовка пиная по пути камушки. Воровато крутит головой по сторонам и, не обнаружив в округе ни единой живой души, отвязывает веревку от вбитого в землю колышка, чтобы забраться в чужую лодку.
- Ноа Колфилд, к твоему сведению, то, что ты сейчас делаешь – подсудное дело, - произносит он сварливым голосом, который, скорее, мог бы принадлежать пожилой, вечно всем недовольной леди из столицы Соединенного Королевства, чем молодому парню, большую часть сознательной жизни прожившему в крупном городе одного из многочисленных штатов Америки. – Вот так и бывает: борешься за правосудие по мере своих сил, а потом тыришь чью-то лодку.
Весла, краска на которых в некоторых местах облупилась, входит в водную гладь, как в растопленное сливочное масло, и уже спустя каких-нибудь несколько секунд, Колфилд не видит ничего, поскольку ближе к середине реки туман становится густым и плотным, навязчиво ослепляя своей белизной.
«Должно быть где-то здесь», - ржавый пароход все еще стоит на якоре, вот только никакого флага на нем нет и в помине.
Ноа расслабляется, лишний раз убеждаясь, что с тех самых пор, как утонула его сестра, в прямом смысле утекло много воды. Рассмотреть в тумане собственное отражение, кажущееся белым, как полотно, в бликах на поверхности – задачка не из простых, и Колфилду приходится наклониться ниже, чтобы разобрать странное движение, невнятную, несвойственную ему эмоцию, нарисовавшуюся на речной глади. На одно лишь мгновение ему кажется, будто собственное лицо ухмыляется ему с той стороны.
«Рыба?» - только и успевает подумать Ноа, когда о дно лодки приходится сильный удар, переворачивая ее, а весло ощутимо ударяет журналиста по голове.
«Хорошо, что меня уже акушерка роняла в роддоме»
По факту – не до смеха. После трагедии, случившейся с Лили весной, когда ей едва исполнилось шесть, родители и слышать не желали о том, чтобы их единственный оставшийся в живых ребенок близко подходил к любым водоемам, включая бассейны под бдительным присмотром тренеров. Результат – мальчик практически полностью потерял навык к плаванью.
И вот вода наполняет легкие, Колфилд лихорадочно машет руками, пытаясь выбраться на поверхность, но что-то тянет его вниз, сковав лодыжки, что-то давит ему на плечи, а инстинкт к выживанию бьет тревогу, жмет на все красные кнопки в организме, до которых в состоянии дотянуться.
Последнее, о чем он думает, прежде, чем потерять сознание: «Кажется, рыба – это я. Глубоководный, мать его, удильщик»
Отредактировано Noah Caulfield (2020-04-05 17:12:23)
