[nick]Salazar Thornton[/nick][status]не беси — оживлю[/status][icon]http://forumstatic.ru/files/0010/6f/29/73964.png[/icon][indent] Аид вышагивает рядом, довольный тем, что проспал большую часть дня, пока я проверял многочисленные домашние работы, я же, проснувшись в пять утра непонятно зачем, весь день чувствовал себя разбитым, и даже принятое еще около восьми утра бодрящее зелье из старых запасов перестало уже действовать, так что я намеревался вернуться домой, выпить бокал-другой красного сухого и поймать сон младенца, даже не смотря на то, что часы едва пробили семь вечера.
В мрачных коридорах отчего-то очень душно, и мне хочется поскорее выбраться на улицу и вдохнуть чистого осеннего воздуха. Вот почему мне всегда нравилось жить в маленьких городках — так приятно дышать. Небо уже начало озаряться красным, и мне даже подумалось, не пойти ли более долгим путем, чтобы немного прогуляться? В лесу сейчас должно быть просто восхитительно.

Уже почти у самой двери понимаю, что забыл в кабинете книгу, которую собирался читать завтра, в свой выходной, и пару секунд я стою, раздумывая, не плюнуть ли нее и выбрать что-нибудь дома. В конце концов, этот внушительный томик на полторы тысячи страниц никуда не денется до другого раза. Но желание открыть именно ее разворачивает меня обратно, к тому же, кажется, я оставил в кабинете еще и ключи, и я чертыхаюсь. Нет, мне определенно нужно поспать, нельзя быть таким рассеянным, со мной такого никогда не было. Или это возраст берет свое? С ужасом прогоняю эту мысль и смотрю на добермана:

— Подожди меня снаружи, я быстро.

Аид непринужденно выходит из приоткрытой для него двери и радостно плюхается в кучу листвы возле ступенек. Что ни говори, сколько себе не напоминай, что это не просто говорящий пес, а дух, физическая оболочка все же имеет на них свое влияние, а потому они часто ведут себя как те животные, чей облик они принимают. Впрочем, походи в собачьей шкуре больше тридцати лет, сам начнешь вставать на задние лапки ради угощения и умирать от удовольствие, когда тебе чешут пузо.

В это время в школе обычно уже тихо, а если студенты и собираются зачем-то в учебном корпусе, то в другом крыле, так что я отчетливо слышу эхо от каждого своего шага. Мне нравится находиться здесь именно в такой час и слушать эту тишину. После занятий эта часть здания с кабинетами просто вымирает, а в субботу — так тем более, и поэтому я совершенно не ожидаю здесь кого-либо встретить.
Едва заметный всхлип заставляет меня едва заметно вздрогнуть, и я на мгновение останавливаюсь, размышляя, не проверить, все ли в порядке, но безразличие к чужим проблемам берет свое и я продолжаю путь, пусть особой уверенности, правильно ли я поступил, у меня не возникло.
Но отчего-то это всхлипывание не дает мне покоя до самого кабинета, и запирая его на ключ во второй раз, я принимаю решение узнать,  кто это грустит в школе в одиночестве субботним вечером. Наверняка, кого-нибудь бросил парень или поссорились с подружкой, но я и так не очень хорошо сплю в последнее время, не стоит отнимать у кармы лишние баллы, они и так едва ли не уходят в минус.
Приближаясь к лестнице на втором этаже, я понимаю, что теперь и понятия не имею, из какого класса до меня донесся звук, так как я не придал этому особого значения. Не заходить же мне теперь в каждую аудиторию подряд?
Недовольно вздохнув, я захожу в ближайшую открытую комнату — никого.
Чувствуя себя идиотом, закрываю глаза — чем я занимаюсь, в самом деле? Ну найду я того, кто плачет, а дальше что? Буду кормить ванильным мороженым и вытирать сопли? Я же не нянька, с чего я вообще решил, что должен лезть не в свое дело? Внизу ждет Аид, а дома — мягкая постель, почему я еще не там?
Договорившись с остатками своей совести во второй раз за пять минут, я уверенно шагаю в сторону лестницы, ведущей на первый этаж, но не успевает моя нога ступить на первую ступеньку, как до меня доносится шорох. Проклиная себя за свою мягкость (это отсутствие сна так на мне сказывается?) я снова иду к аудиториям, ощущая себя последним дураком. Да, это здесь, в самой крайней классной комнате. Осторожно заглядываю, негромко постучав три раза костяшками по тяжелой деревянной двери.
Окна этой комнаты выходят на север, а потому сейчас, когда солнце уже готовится отходить ко сну, здесь царит легкий полумрак, и как бы я не пытался рассмотреть фигуру в дальнем углу комнаты, мне это не удается.

— Я включу свет?

Стараюсь, чтобы мой голос звучал мягче: ни к чему пугать бедного ребенка. Слышу нечто похожее на согласие, и щелкаю выключателем.
Вот только в классе оказывается не подросток с разбитым сердечком (хотя насчет последнего, конечно, пока не уверен). Не помню ее, на мои занятия точно не ходила, а по возрасту скорее аспирантка, вероятно, последних курсов. Вероятнее всего, если она и посещала занятия по некромантии, то я здесь еще даже не работал. Она поднимает на меня свои большие карие глаза, и сердце пропускает как минимум один такт.
Сам Сатана привел меня сюда?

Не знаю уж, что у нее случилось, но вид такой, будто весь ее мир рухнул. Кто знает, может, так и есть? Сажусь рядом, словно мы старые друзья, удивляясь себе самому:

— С тобой все в порядке? Может, позвать кого-то?

Видел бы меня сейчас кто-нибудь. «Его всемилостивое сатанейшество, да у Салазара Торнтона есть сердце?» Вот уж точно новость, никто бы и не поверил. Осматриваю беднягу — вроде, сама цела, это уже хорошо. Замечаю рядом с ней бутылку — да юная леди заливает тут свое горе. Хороший подход. По крайней мере, я и сам всегда так поступаю, так что точно осуждать не стану.

— Так, и что тут у нас? — Кажется, ее не особо сейчас заботит, что преподаватель застал ее за распитием спиртных напитков на территории учебного корпуса. Или, может, у меня на лице написано, что я совершенно не горю желанием устраивать кому-либо лишние проблемы? Я вообще зашел просто удостовериться, что все в порядке, чтобы спокойно отправиться домой. Но вместо того, чтобы оставить заплаканную аспирантку и дальше изливать душу пяти стенам, я внезапно для себя спрашиваю: — Не поделишься?

Удивление на лице незнакомой мне студентки просто надо было видеть.

✦ ✦ ✦

[nick]Salazar Thornton[/nick][status]не беси — оживлю[/status][icon]http://forumstatic.ru/files/0010/6f/29/73964.png[/icon]ludovico einaudi — solo

[indent] «Мой брат мёртв»
Эти слова разрезают воздух подобно ритуальному ведьминскому ножу и застывают эхом в моих ушах. Уж кому, как не мне, знать, какого это: потерять члена семьи и жить дальше с чувством вины.
Жить? Нет, существовать.
Я смотрю на бедную девочку и сердце невольно сжимается. Кажется, ей даже не с кем об этом поговорить. Мы, ведьмы и колдуны привыкли к смерти, подружились с ней, научились порой брать над ней верх, и все же карга очень часто выходит из битвы победителем. У смертных есть все эти их психологи, психотерапевты, а у нас... У нас считается, что мы, продавшие души ради силы, могущества и власти, не должны ничего чувствовать, когда происходит трагедия. Особо рьяные фанатики утверждают, что и слезы-то лить нечего: смерть лишь единит нас с Темным Властелином, мы должны радоваться за ушедших. У нас даже нет каких-то особых церемоний для похорон, а если такие и устраиваются, то все надевают маски, словно скорбеть — ненормально, неестественно. Иногда мне кажется, что в этом плане нам есть чему поучиться у смертных, при всей их простоте и ограниченности. Особенно что касается того, чтобы дать друг другу хотя бы каплю тепла, поддержать и помочь справиться с чем-то настолько тяжелым, что делить жизнь на «до» и «после».
Что может дать один человек другому, кроме капли тепла? И что может быть больше этого?*
Становится совершенно ясно — я просто не могу уйти сейчас. Даже не потому, что мне потом могут устроить отголоски совести, пожалуй. Я просто чувствую, что мне нужно быть здесь. Потому что когда я потерял семью, мне было на чьем плече плакать. У меня был человек, который обнимал меня и шептал, что все будет хорошо, пусть мы оба не верили в это. Нам хотелось поубивать друг друга, и было за что, особенно Эдмунду, у него, признаю, причин было куда больше; и все же не представляю, как бы я справился один.

Мягко забираю у студентки бутылку, но не потому, что хочу остановить ее от пьянства — мне и самому нужно выпить.

— Я не думаю, что отец тебя ненавидит. Видишь ли, это удел родителей — любить своих отпрысков, что бы они не сделали. Да, быть может, по своему, да, они могут обижаться и думать, что ненавидят тебя, кричать и обвинять, но на самом деле злятся они всегда только на себя. К сожалению или к счастью, это их участь.

Я делаю еще один глоток и возвращаю виски студентке: теперь ее очередь. А сам обдумываю то, что хочу сказать дальше. Честность за честность ведь неплохой обмен, я полагаю? Но вместо этого с губ срываются совершенно иные слова.

— Если ты думаешь залить свое горе, то это напрасно. По крайней мере, этой бутылки точно не хватит. Да и в конечном итоге легче не станет. По крайней мере, мне не стало. А я пил куда больше тебя в поиске некого спасения от себя самого и того, что я чувствовал. Хотя, разумеется, не мне указывать тебе, что делать, кроме, разве что, того, что лучше все же не пить на территории учебного корпуса.

Что я несу? Ей все равно, в каком она сейчас корпусе и в академии ли вообще. Я пожалел о сказанном почти сразу, хотя, полагаю, это во мне говорил преподаватель с давним стажем; этого так просто в себе не спрятать. По крайней мере, свои обязанности как работника академии я выполнил, в этом меня уж точно упрекнуть никто не сможет, даже если сейчас в аудиторию зайдет сам Первосвященник. Делаю еще глоток из злополучной бутылки и вздыхаю. Этого точно маловато.

Перебираю в памяти все последние случаи, связанные с академией незримых искусств и ее студентах. Когда у нас погибал молодой парень? Что-то такое было ведь, месяца три? четыре назад.
Хейген? Нет, но почти. Эйген, точно.
Передо мной младшая сестра Ричарда Эйгена.

— Я не стану говорить тебе, что смерть брата — не твоя вина. Просто потому, что тебе это не поможет. Тебе может стать легче, но для этого нужно найти какую-то опору, даже если сейчас это кажется невозможным. Ты должна найти причину жить и напоминать себе о ней каждое утро, каждый день, да хоть каждую минуту, если нужно. Это единственный способ. По крайней мере, я другого не знаю.

Почти тоже самое когда-то мне сказал Эдмунд.
Он первым пережил потерю родителей, и потому знал, о чем говорит.
Моей опорой были он и мысль о том, что мама хотела бы, чтобы я жил дальше. Но по правде говоря, у меня до сих пор нет ни малейшего понятия, зачем же я живу, помимо этой причины. И тогда, почти тридцать лет назад, я и правда заставлял себя чтого-то делать только одной мыслью: этого бы желала она.
А опорой Эда была жажда мести. Каждое утро он поднимался с кровати ради мысли об убийстве тех, кто стал причиной его горя.
Но кому мстить мне? Или этой девочке, чьего имени я даже не знаю?
Месть придает сил, придает стремления, выносливости и ясности мысли. Иногда я даже жалею о том, что мне винить некого, кроме мертвеца, решившего когда-то участвовать в Пире Пиров просто чтобы доказать что-то своему отцу, а в итоге ставшему причиной того, почему моя мать прожила оставшиеся ей двадцать три года серой тенью его памяти.
И, конечно же, себя.
Вдох.

— Мне было примерно столько же, сколько тебе, когда я потерял мать. Она не была обычной ведьмой, как ты или я. Это... сложно объяснить. Мой отец стал Королем Пира Пиров, когда мне было всего несколько месяцев, и это... подкосило ее. Она почти не пользовалась магией, словно даже это напоминание о нем причиняло ей невыносимую боль. Она не пила омолаживающих зелий, а к человеческим лекарствам даже не думала притрагиваться, хотя в нашей Спадине было много полукровных ведьм, и они советовали ей разные таблетки и настойки, но она была из старой чистокровной южноамериканской семьи и считала неприемлемым для ведьмы использование медицины. Впрочем, как и я, но теперь я жалею, что не настоял. Какая разница, кто создал пилюли, если бы они ей помогли? Но теперь уже все равно. Исход был один: она умерла не насильственной смертью, а от старости, хотя ей не было и пятидесяти. Просто она сдалась, и духом, и телом. А потому я, при всех моих невероятных познаниях в некромантии уже в те годы, не мог вернуть ее. Потому что нельзя вернуть того, кто умер естественной смертью, год за годом желая этого; так что это раз и навсегда. Думаю, она ничего не сделала с собой до этого только из-за меня, потому что знала, что нужна мне. Но когда я уехал... Я не мог не уехать, но после не прошло ни дня, чтобы я не проклял себя за то, что переступил порог дома. Она сама отпустила меня, но именно мой отъезд стал ее последней каплей. Я не настоял на каком-либо лечении, ничем не помог, хотя мог бы, а потом бросил ее. Она умерла в одиночестве, в пустом, холодном особняке, в объятиях одного лишь фамильяра. И теперь я с этим живу. Также, как и тебе придется жить с тем, что ты, по-твоему, сделала.

Выдох.
Я и сам не знаю, зачем рассказал все это студентке, чьего имени даже не знал. Я хотел лишь кратко рассказать, что понимаю, через что ей приходится проходить, чтобы она знала: она не одна. И что она будет продолжать жить, не смотря ни на что. Потому что я смог.
Но теперь я и сам едва сдержал слезы, и хотя мой голос звучал ровно, пусть и тихо, я почувствовал себя снова двадцатичетырехлетним парнишкой, не знающим, как ему прожить новый день. Открывающим глаза просто... потому что. 

Рука снова тянется к бутылке, и мои глаза встречают взгляд Эйген, которая, кажется, замерла, пока я рассказывал о матери. Делаю глоток и указательным пальцем вытираю очередную слезу, текущую по ее щеке. Не знаю, зачем это сделал, это ведь далеко не последний раз, когда она плачет, даже сегодня; а когда до меня доходит, что именно я себе позволил, я, смущаясь, отворачиваюсь.
Что я за идиот? Это просто неподобающее поведение для преподавателя. И о чем я только думал? Повелся на красивые глаза?
Вспоминаю, как держать маску спокойствия и безразличия. И беру себя в руки.

— В любом случае, ты не обязана проходить через это одна. Я преподаватель, и я не могу ни говорить, что тебе делать, ни быть твоим другом. Но я даю тебе совет: найди кого-то, с кем ты можешь поговорить. И выпить. Иначе сойдешь с ума, — не слишком ли я резок? Я, разумеется, вовсе не горю желанием становиться чьим-то личным психологом, тем более, студентки, пусть формально ее преподавателем и не являюсь. Что я вообще здесь делаю? Убедился, что все нормально? Что никому ничего не грозит? Зачем было вообще что-то ей рассказывать, как-то утешать?  Кажется, возраст, не смотря на зелья, берет свое, и я становлюсь сентиментальным. Сначала мне понравилось учить юных колдунов и ведьм, потом не смог пройти мимо плачущей девочки, и вот я уже сижу в аудитории учебного корпуса, вытираю студентке слезы и пью с ней виски. Потираю костяшки пальцев, которые заныли при мысли о деде, словно я избивал его поганую рожу всего несколько минут назад, а не в тысяча девятьсот девяносто третьем. Словно если закрою глаза, то почувствую мерзкий запах его чистой крови.
В комнате резко становится нечем дышать, и я лишь надеюсь, что Эйген не замечает того, как непросто мне далось все, что я ей сказал. Утешитель из меня так себе.
Вставай и уходи, шепчет здравый смысл, но я лишь делаю еще один глоток.

— Впрочем, если ты хочешь, ты можешь рассказать все мне. Ведь посторонним и правда легче иногда выговориться. Я вот выговорился, за что прошу прощения, я здесь, чтобы помочь тебе, а не свои старые раны бередить. Если тебе захочется еще что-то мне рассказать, я обещаю, что это останется только в этой комнате.

Обвожу взглядом пятиугольный потолок, размышляя о том, часто ли этим стенам приходилось хранить чужие секреты. Наверное, почти постоянно.
Не одной же Эйген плакать тут, в самом уединенном по вечерам месте в академии.

---

* — Э.М.Ремарк. «Триумфальная арка».

✦ ✦ ✦

[nick]Salazar Thornton[/nick][status]не беси — оживлю[/status][icon]http://forumstatic.ru/files/0010/6f/29/73964.png[/icon][indent] Я уже начинаю жалеть, что так рьяно раскрыл перед незнакомой мне студенткой душу. Может, я прав, и все дело в том, что я ее как раз не знаю. Может, мне тоже нужен человек, с которым можно поговорить, я ведь искренне полагал все эти годы, что мне больше никто не нужен, особенно после истории в Ирландии. Одному проще. Нет чувств, нет и проблем. А может, неважно, прошло тридцать лет или сто тридцать, или справился я с чувством вины или нет — просто нужен кто-то рядом? В любой случай, Эйген явно не может стать таким человеком, однако, теперь мне есть о чем подумать.
Но пожалел я о своем откровении вовсе не поэтому: я снова почувствовал ту глухую, всепоглощающую боль, которая, казалось, давно утихла. Но нет, она лишь затаилась где-то глубоко внутри и ждала своего часа, чтобы хлынуть наружу. Может, мне стоило бы поговорить по душам Эдмундом; так, как мы давно не говорили, даже когда странствовали по Европе вместе. Возможно, это принесло бы мне долгожданный покой, ведь между нами осталось так много недосказанного, скрытого, того, что каждый из нас переживал порознь, не имея смелости произнести вслух.
Это, должно быть, действие алкоголя на голодный желудок вкупе с недосыпом, ведь мне давно не приходила мысль о том, чтобы поговорить с Эдом. Но сейчас я искренне уверен, что как только выдастся подходящий момент, я позову его выпить. По крайней мере, я бы хотел услышать от него самого, что он в порядке, а не делать выводы, вглядываясь в то, как он идет по коридору, делая вид, что все хорошо. Но разве я сам не занимался тем же самым, что здесь, в академии незримых искусств, что в академии грехопадения в Ирландии?

Я смотрю на Эйген, и невольно спрашиваю Сатану: почему плохие вещи постоянно случаются с теми, кто этого заслужил меньше всего? Наверное, глупо так думать о тех, кто в шестнадцать лет позакладывал душу дьяволу ради магии, но почему-то самые отпетые уроды жили припеваючи и не знали горе. Неужели Люцифер поощряет только истинное зло? Неужели недостаточно того, что мы и так все убийцы, некроманты, любящие проклинать направо и налево, не ценящие ни жизнь смертных, ни других ведьм и колдунов? Неужели для того, чтобы с тобой и твоими близкими ничего не происходило, нужно быть самой последней мразью? Как там смертные говорят? Пути Господни неисповедимы. Видимо, некогда любимый сын Всевышнего упал от яблоньки не так уж далеко, как всем казалось.

Ко мне подходит фамильяр и начинает обнюхивать меня, подойдя куда ближе, чем обычно позволяют себе эти необычные духи. Они обычно держатся своих хозяев, неохотно подпуская к себе других ведьм или колдунов, разве что это родственник хозяина или какой-то очень близкий человек. Интересно, очень интересно. Сдерживаю себя, чтобы не погладить соболя (это, вообще-то, неприлично), и в этот момент аспирантка представляется.

Эретрея. Красивое имя. Впрочем, среди чистокровных попробуй найди какую-нибудь Джейн или Эмму, старые семейства любят все вычурное, необычное, и это касается даже имен. Даже меня мои изгои среди чистокровок Спадины не назвали каким-нибудь Джонатаном, впрочем, имя выбирала мать с южноамериканскими корнями, и дала мне не самое плохое имя испанского происхождения. Уж точно лучше, чем если бы я был Хуаном, например. Не в обиду обладателям этого имени, конечно.

— Профессор Торнтон. Салазар Торнтон, — не знаю, зачем я уточнил имя, ведь по правилам студенты должны обращаться только по фамилии, так, как я сначала и сказал. Впрочем, и мне полагается обращаться не иначе как «Мисс Эйген», только после того, что было сказано здесь, в этом комнате, такие условности хочется нарушить. Хотя о чем это я, если я еще могу позволить себе обратить к Эретрее лишь по имени, то в обратную сторону это никак не сработает. Я прежде всего преподаватель, и как бы мне не хотелось, я не должен об этом забывать. Только почему я все еще чувствую ее мимолетное прикосновение к своей руке?

Эйген признается, что уже давно не может спать, и я понимаю ее. Когда-то я сам засыпал лишь после того, как выпивал такое количество алкоголя, что если бы не зелья, моя печень отказала бы в первый же месяц. Сонные зелья помогали, но лишь поначалу, и не давали мне того покоя, которого я пытался снискать. Эдмунд с утроенным усердием варил эту бурду для меня и пичкал каждый вечер, но он не понимал, что я оказывался в ловушке. Проблема была не в том, чтобы уснуть, а чтобы не видеть кошмаров, и если без сонного зелья я хотя бы мог проснуться, то выпив это чудодейственное снадобье оказывался запертым в своей голове на добрых восемь-десять часов, иногда я даже понимал, что всего лишь сплю, но очнуться никак не получалось, и кошмары превращались в мою реальность, и после пробуждения я не мог понять, что же на самом деле было правдой и не во сне ли я до сих пор. Когда я уже начал понемногу сходить с ума, Эд наконец-то перестал заставлять меня пить свою стряпню, но лучше мне не становилось. Нельзя не спать, даже если ты колдун, и как тогда быть, если спать ты тоже не можешь? Алкоголь показался меньшим из зол, и я не стал алкоголиком лишь потому, что в какой-то момент случайно нашел старую книгу по некромантии, просто хотел занять руки, пока денег на алкоголь не было, а в итоге ее чтение вывело меня на новое исследование, в которое я погрузился с головой. Оно стало не только моим спасением, но и основой для книги. Но это было много позже того, как мы покинули родную Канаду.

Я хотел было сказать, что понимаю Трею, но она лишь в ужасе смотрела куда-то за мое плечо. Пытаюсь проследить за ее взглядом, но в комнате больше никого. Это очень, очень тревожный знак. Неужели она видит мертвого брата не только во снах? Что это? Мстительный дух или галлюцинация? Даже в мире ведьм и колдунов видеть непрошенных призраков, которые не так давно приказали долго жить, ненормально. Может, у Эретреи все же получилось призвать дух брата, только она не поняла, что именно сделала? Или же бедная девочка сходит с ума. Два варианта.
Именно это умозаключение заставляет меня молча кивнуть, когда она просит о помощи. Я не смог бы отказать, даже если бы тут не было никакой загадки — ее губы трясутся, и какая-то размякшая часть меня заставляет меня согласиться, а не бросить Эйген в беде. Прикусываю нижнюю губу, размышляя, что в такой ситуации лучше сделать, но вариант лишь один, и он не самый приятный: нужно вызвать дух старшего брата вместе, при этом, если он явится, нужно суметь его изгнать или заточить в каком-либо предмете. Я оглядываю аудиторию и понимаю, что здесь, в учебном корпусе, я сейчас не найду того, что мне нужно. Не вламываться же в класс ритуальной магии, когда тут уже пусто, а в моем кабинете сейчас нет ничего, во что можно было бы заключить взбесившийся дух.
Мне никогда не нравилось вызывать духов, особенно после неудач с духом матери, даже в день зимнего солнцестояния. Ты никогда не знаешь, чего ждать от этих странных сгустков энергии, особенно, если пытаешься призвать кого-то конкретного. Даже Аид, которым и сам по сути своей лишь дух, всегда предостерегал меня от подобного.
Вызвать дух не сложно. Сложно от него потом избавиться. Особенно, если ты — младшая сестра, которую можно обвинить в своей смерти.

— Боюсь, здесь вызвать дух твоего брата нам не удастся, — я встаю с пола, отряхиваясь, и протягиваю руку Эретрее, — вернее, вызвать-то мы его вызовем, а вот избавимся ли от него - вопрос. Так что вставай. А это, — я киваю на бутылку, — должно подождать. Тебе придется немного протрезветь.

Немного пошатываясь, Эйген встает, но с каждым шагом идет все увереннее — скорее всего, мысль о том, что она больше не будет бездействовать, эта небольшая цель, придает ей сил. Мне бы придало. Она даже не спрашивает, куда мы идем, и я не знаю, храбрость это или безразличие, но она вытирает остатки слез и бесстрашно идет за человеком, чьего имени не знала еще пять минут назад.

— Аид! — я зову фамильяра, которого уже нет в той куче листьев, где я его оставил, возвращаясь в свой кабинет, но он где-то рядом, и я это чувствую. Научился, за столько лет. Как всегда, я не ошибся — не проходит и пары секунд, как доберман бежит к нам, вопрошающе взглянув на аспирантку, которая чему-то удивилась. Имени фамильяра? Что поделать, я всегда питал слабость ко всему древнему, в том числе, к мифологии, ведь в ней, на самом деле, можно было найти куда больше ответов на насущные магические вопросы, чем могло бы показаться. — Мы идём домой.

Мы идем по лесу, и я молчу, погруженный в свои мысли, лишь отвечаю Аиду, спрашивающему, что происходит, что хочу помочь студентке, так что мы идем вызывать дух ее мертвого брата. Фамильяр замечает, что я сошел с ума, но при постороннем человеке не начинает спор, который, я уверен, ему очень хотелось бы устроить, но он сдерживается, даже при том, что свой короткий диалог мы вели на испанском. Иногда я удивляюсь, как кто-то может быть еще более нелюдимым, чем я, когда наблюдаю за ним.

Дорога занимает около десяти минут, и все это время справа, за ветками деревьев, виднеется величественное озеро Мичиган, которое настолько запало мне в сердце, что я снял дом на самом берегу. Мне немного неловко при мысли, что где-то в доме может быть оставленная еще дня три назад на столе грязная кружка, но потом успокаиваю себя: я всегда был любителем порядка, мама и Эдмунд всегда звали меня чистоплюем, и вспоминая, какой хаос зачастую творится в домах ведьм, заставляю себя выбросить подобные глупости из головы. Да и потом, мы же идем не на экскурсию, так что переживать нечего. С чего это я вообще думаю о том, какое впечатление моя нора произведет на Эйген?

Наконец, я чувствую знакомый горький, вязкий запах вереска и слышу стук косточек, висящих у задней двери, через которую мы и входим. Уверенным шагом отправляюсь на кухню, а Эйген осторожно проходит в гостинную, осматриваясь вокруг. Быстро варю кофе и разливаю по кружкам — если я выпил немного, то ей точно взбодриться не помешает. Мне нужен ясный разум у каждого из нас.

— Садись, — киваю на диван, — и пей. Он очень крепкий и без молока, но мне нужно, чтобы ты была в форме. Я пока приготовлю все необходимое.

И, не дожидаясь ответа, поднимаюсь на второй этаж. Достаю из специального шкафа алтарь и спускаю его вниз, ставлю рядом два стула. Черная плотная ткань, всегда покрывающая этот небольшой деревянный стол, внезапно привлекает мое внимание, но я не могу понять, в чем дело, и лишь достаю черные свечи с чертополохом и шалфеем. Это ведь давно знакомый мне ритуал, что не так?

Аид чувствует мое беспокойство, но у него нет ответа на мой вопрос. Я замираю посреди гостинной, хмуря брови, и лишь когда Эретрея спрашивает, что не так, до меня доходит.

— Вот же идиот.

Ткань. Вот что навеяло мне воспоминания, которые никак не хотели приходить ко мне. Словно пытаешься вспомнить слово, которое вертится на языке, но произнести его не выходит.
Но я вспомнил.
Ритуал в книге бабки Роланды, который я нашел куда позже смерти матери. Написанный невидимыми чернилами, требующими специального заклинания, чтобы они проявились, куда более сложный, нежели обычный призыв духа, зато являющийся сам по себе ловушкой для духа, чтобы тот не смог пуститься во все свои тяжкие. Если Эйген и правда вызвала брата, и тот вздумал преследовать ее, это должно решить проблему.
Сбегав еще раз наверх, кладу книгу на алтарь и наспех читаю довольно длинное заклинание на латыни, а после снимаю ткань с алтаря под удивленный взгляд аспирантки. Все знают, что ткань всегда должна покрывать дерево или камень при проведении ритуала, но я собирался использовать магию, которой ни в одной академии мира не учили. Беру мелок, захваченный из сундука вместе с книгой бабки, и держа фолиант в левой руке, правой аккуратно и тщательно перерисовываю на алтарь изображенный на странице сложный узор, состоящий из пентаграммы и кучи символов внутри, а также с рунами по периметру. Это занимает довольно много времени, и я стараюсь не особо слушать вопросы Эретреи, потому что отвлекаться сейчас нельзя. И уже помещая на концы пентаграммы свечи, наконец поднимаю на нее глаза:

— Итак, как зовут твоего брата?

Конечно, я помню его имя, моя цепкая память вряд ли способна ошибаться, но, во-первых, не стоит смущать Трею подобным фактом, а во-вторых, лишний раз перестраховаться никогда не бывает лишним. Краем глаза замечаю, что Аид вполне себе спокойно лежит у ног аспирантки, неодобрительно поглядывая на меня, и я невольно поднимаю бровь. Что этот фамильяр себе позволяет?
Словно прочитав мои мысли, доберман поднимается и подходит ко мне, садясь рядом, словно пытаясь защитить меня от того, что только может произойти в следующие несколько минут. Так-то лучше.

Ох не так я собирался провести этот вечер. Совсем не так.

✦ ✦ ✦

[nick]Salazar Thornton[/nick][status]не беси — оживлю[/status]
[icon]http://forumstatic.ru/files/0010/6f/29/73964.png[/icon]
BRIAN TYLER — READY OR NOT   O V E R T U R E
[indent] Аид едва слышно — то есть так, чтобы слышал только я — рычит, словно пытаясь этим образумить меня в последний раз. Он прав, ну конечно он прав, мы оба это знаем, и если хоть что-то пойдет не так, фамильяр не упустит возможности мне об этом напомнить, и следующие лет сорок я буду слышать «А я говорил, но ты никогда не слушаешь» на завтрак, обед и ужин. Я, конечно, не подарок, но даже мне до этого уровня занудства еще ой как далеко.
Поэтому с совершенно невинным лицом я делаю вид, что ничего не заметил. Лежишь рядом, вот и лежи, Сатаны-то ради.

Кажется, Трея спросила что-то про ткань, но я делаю предпоследний, почти завершающий штрих — пишу имя брата на мертвом языке, вплетая в нарисованный узор особым способом. Для этого мне приходится периодически подтачивать мелок, и, мне кажется, я уже весь покрыт этой красноватой пылью, а на правой руке уже появилось знакомое ощущение неприятной сухости. Придумало же человечество маркеры, почему бы всему ведьминскому сообществу не перейти на них? Непонятно.
«Ричард Уэлч Эйген»
Книга бабки Роланды лежит рядом, и я сотый раз с ней сверяюсь. Каждая линия верна, свечи зажжены, кости мертвеца разложены как нужно, а вереск, гвоздика и пепел рябины смешаны в необходимых пропорциях и высыпаны в виде спирали, образовывая нечто похожее на круг из соли, служащего для защиты от демонов. Осталось лишь добавить в самый центр последний ингридиент — небольшой камешек
под названием гематит. Как я понял из книги, кто-то из предков очень гордился своим маленьким открытием о том, что граненый определенным способом гематит очень помогает в такого рода ритуалах, а потому расписал о нем целых три страницы мелким почерком. Будем надеяться, что и сегодня старый кристалл рода Сантана нас не подведет. Аккуратно, двумя пальцами — настолько он маленький — я беру камешек из принесенной заранее такой же маленькой шкатулки и помещаю в самый центр алтаря.
Вот теперь можно начинать.
Эретрея протягивает руки — кажется, не даром она пыталась вызвать брата, все же подчерпнула кое-какие знания из книжек — и я аккуратно, но крепко обхватываю ее запястья. Если дух брата явится, а мы расцепим руки, сам Темный Лорд нам не поможет, особенно если дух будет настроен не на позитивный разговор.
В последний раз бросаю взгляд на Аида, словно это какой-то своеобразный маленький ритуал на удачу, вновь возвращаюсь в ветхие страницы и начинаю нараспев читать заклинание на языке, которого уже, наверное, почти никто и не помнит. Кажется, на то, чтобы произнести его, уходит целая вечность, и я молюсь Сатане, чтобы не спутать не единой буквы и произнести каждое слово, будто высекая его на камне. Такая магия, как эта, не терпит никаких ошибок, и последствия могут быть самыми губительными, и хотя я проводил всевозможные опасные ритуалы за свою жизнь и потому оставался спокойным, хладнокровие не стало равно безрассудству и излишней самоуверенности.
И вот, я заканчиваю последнюю строчку и прикрываю глаза, буквально чувствуя, как магия струится по моему телу, покидая его и забирая силы, а каждая клеточка тела ждет появления призрака.
Но проходит мгновение, другое... и слышно лишь шум ветра, разбушевавшегося за окном. Смотрю на Эйген, и, кажется, что я почти слышу, как она мысленно просит брата прийти, но... покойники своевольны и далеко не всегда позволяют беспокоить себя по желанию живых, и это, увы, горькая правда.
Когда дух попросту не желает приходить, никакое мастерство и годы опыта не помогут.
Девушка поднимает глаза, и я вижу в них отчаяние. Она отпускает мои руки: ничего не остается кроме как принять свое поражение.
Чувствуя досаду, я задуваю свечи, убираю гематит и почти в одно движение стираю причудливый узор.

Когда происходит такое, ты понимаешь, что здесь нет ничьей вины, и все равно чувствуешь себя так, словно магия подвела тебя на этот раз. И для колдунов нет более мрачного ощущения на свете.

Быть может потому, что мы слишком привыкли полагаться на силы, данные Люцифером, решая так все свои проблемы; и когда что-то идет не по нашему замыслу мы ощущаем себя как дети, потерявшие в магазине мать. Поэтому нам так тяжело справляться со всем, что не решается даже магией. Особенно со смертью.

— Такое бывает, и чаще, чем ты можешь себе представить. Не все духи хотят приходить на зов, и это их воля. Это единственный выбор, что остается им после смерти, и многие пытаются получить хоть какую-то власть над своей загробной жизнью подобным образом. Ты можешь выпить еще кофе... ну или просто выпить. А я, пожалуй, уберу все это. Подобным вещам нечего валяться на полу в гостинной, они этого не любят.

Ухожу наверх, и Аид следует за мной, попутно читая мне на испанском нотацию о том, как мне чертовски повезло и что если бы я умер, он бы не расстроился ни разу, потому что я ужасный эгоист. Закатываю глаза, делая вид, что мне все равно. Все как обычно, жизнь внезапно возвращается к обычному руслу, пусть даже и такими своеобразными путями.
«Она мне тоже нравится, Сэл. Но о подобных просьбах нужно хоть немного думать, прежде чем их выполнять. Прошу тебя, когда она опять попросит твоей помощи, хотя бы скажи, что подумаешь. Ради себя и ради меня. И ради Сатаны.»
Я клятвенно обещаю, что в следующий раз буду думать, и вообще не стану бросаться в омут с головой, прежде чем поговорю с фамильяром, да и вообще, с чего он взял, что мне снова нужно будет кому-то помогать — вызвать брата не вышло, чем я еще тут могу помочь? Разве что достать еще бутылку. И, кажется, это вполне удовлетворяет Аида, потому как он успокаивается, хоть и уходит вниз первым, очень демонстративно и театрально. И откуда только в нем это?

Но когда я снова оказываюсь на первом этаже и вижу глаза Треи, я откуда-то знаю: она придумала что-то еще.
Черт, ничто так не раздражает в фамильярах, как их поразительная способность тонко чувствовать, что же будет дальше. Или это мне так повезло с экземпляром?

Я даже не успеваю поднять бровь на ту легкость, с какой Эйген переходит на «ты», когда она предлагает мне свой новый план. Кажется, на моем лице появляется выражение под названием «с ума сошла??», и она добавляет, что мне лишь нужно показать ей как, а дальше она и сама справится.

— Нет, нет и еще раз нет. Ты даже не представляешь, насколько это опасно. Смерть от рук демона — самый худший вариант для подобного ритуала. Демоны ненавидят отдавать свою добычу, уж поверь мне; мои знания о них, конечно, уже не так свежи, как после окончания академии, но их достаточно, чтобы понимать: то, что ты предлагаешь — чистой воды безумие. Шансов на успех мало, мягко говоря, даже если ритуал буду проводить я; а дать тебе все карты в руки это все равно что подписать тебе смертный приговор. Ты сама не знаешь, о чем просишь. Нет, и даже речи быть не может.

Я потираю лицо руками, чувствуя, как горят глаза. Я устал, чертовски устал, а необычный спиритический сеанс забрал последние силы. Я хватаю бутылку виски и стакан, и сажусь на диван, не в силах ни стоять, ни оставаться трезвым. Стараюсь даже не смотреть в сторону Аида, так как знаю, какой взгляд меня встретит.

Потому что мы оба знаем правду: в глубине души мне хочется взяться за это.

Даже не ради аспирантки, которую мне безумно жаль и которой так хочется помочь [и которая очень нравится, но признаваться себе в этом не время]. Нет, это тот же глупый зов авантюризма, который и заставил меня когда-то экспериментировать и как результат сделал известным в определенных кругах после выхода первой же книги. Это тот же сумасшедший ученый внутри меня, что желает поддаться искушению и провернуть невозможное, чтобы доказать что-то самому себе в очередной раз.
Но демоны? Я не имел с ними дел раньше, не хочу начинать и сейчас.
Впрочем, именно эта часть и кажется мне наиболее соблазнительной.
Это может стать главой в книге. Или даже целой книгой! Но мгновение даже дыхание перехватывает.
А еще это может стать последним, что я сделаю в жизни. Темный повелитель велик, и я благодарен ему за все, но воссоединяться с ним у меня пока нет никакого желания, спасибо.

Не знаю, заметила ли Эйген эту мою внутреннюю борьбу, но она продолжает умоляюще смотреть. Тихое пожалуйста звучит громче завывающего осеннего ветра, и я вздыхаю. Словно чувствуя, что я вот-вот сделаю очередную глупость, Аид подходит и кладет голову мне на колено. Милый жест, казалось бы, но он вовсе не жаждет чтобы его погладили или почесали — его глаза холодны. Это предупреждение и напоминание о моем же обещании.

— Когда я сказал найти цель, я не имел в виду пытаться воскресить брата. Подразумевалось уйти с головой в учебу, исследования, или найти себе еще какое-то занятие. Или, может, кого-то, ради кого стоит жить, ради кого ты будешь каждое утро вставать с постели и пытаться вернуться к хотя бы отдаленному понятию о нормальной жизни. Ничто из того, что я сказал, не должно было породить в твоей голове настолько сумасшедшую мысль.

Она продолжает смотреть. «Прости, если ввел тебя в заблуждение касательно границ моих способностей, но здесь я бессилен. А тебе лучше идти домой,» — именно это я мысленно произношу, пока она все умоляюще на меня смотрит, словно я — главная надежда и спасение в ее жизни. Возможно, в каком-то смысле это сейчас правда, и это лишь еще больше подстегивает меня.
Аид, чувствующий даже самые мельчайшие изменения в моем настроение [иногда кажется, что он способен читать мысли будто открытую книгу] второй раз за вечер рычит, и я вздыхаю даже громче, чем раньше, закрывая глаза.

— Я подумаю.

✦ ✦ ✦

Следующая неделя становится почти невыносимой — я отчаянно борюсь с самим собой, пытаясь примирить все противоречия, и, конечно же, у меня ничего не получается. Плюс к этому в Академии я постоянно ловлю на себе взгляд Эретреи, в котором так и читается: «Ну что? Что? Что ты решил?»
Кажется, будто она специально ищет встречи со мной, каждый раз надеясь, что вот сейчас я скажу то, что она так жаждет слышать. Поэтому уже к четвергу стараюсь почти не выходить из своего кабинета без особой надобности, возвращаясь туда сразу после пар. Мне даже немного стыдно за это, но Аид прав: мне нужно трезво оценивать ситуацию, а большие карие глаза этому совсем не способствуют.
Каждый вечер я листаю книгу бабки в поисках чего-то, что могло бы дать мне подсказку или надежду, словно за то время, что я не открывал старый том, могло появиться что-то новенькое. Конечно, там было много полезной информации, но ни одного доработанного ритуала по воскрешению того, кого убил демон.
К пятнице я изрисовываю около сотни страниц, изрисованных всевозможными схемами дополненного ритуала, для того, чтобы обезопасить себя от гнева Астарота.
К утру понедельника мой кабинет дома превращается в заклеенную исписанными и изрисованными листами доску безумного ученого; а в голове выстраивается план, как совершить несовершаемое, при этом не погибнув.
Основной компонент — три человеческие жертвы.
Всего-то.

К обеду понедельника я принимаю окончательное решение, совсем не обрадовавшее Аида, и на этот раз иду сам искать Эретрею. Невольно вспоминаю тот вечер, когда мы пытались вызвать ее брата. Как потом допивали бутылку в почти полной тишине, погруженный каждый в свои мысли; как тайком рассматривал ее, пока Эйген не видела; как она уснула прямо на моем диване, свернувшись чуть ли не калачиком. Я укрыл ее пледом и оставил спать, не в первый раз спрашивая себя, зачем вообще оставил ее у себя и не отправил домой.
Утром, когда я наконец проснулся после долгой борьбы с бессонницей, Треи уже не было. Может, мне все это приснилось? Но нет, я вижу оставленный ею плед.
Почитать книгу, как я и собирался накануне, в тот день так и не вышло.

Нахожу ее в коридоре, среди других учеников; словно почувствовав мое присутствие, аспирантка тут же поворачивается ко мне. Киваю головой в сторону аудиторий и ухожу. Разумеется, она следует за мной; и, спрятавшись в закуток, где нас не смогут застать ни другие студенты, ни преподаватели, тихо произношу:

— Через три дня у меня дома, в четверть двенадцатого.

Теперь мне остается лишь найти трех людей, что мы обречем на смерть. Ну, двоих, условно говоря, ведь тело третьего продолжит существование.
Правда, его хозяином станет Ричард Эйген.

✦ ✦ ✦